Зашла в любимое кафе в кои-то веки пописать, а народу здесь столько, сколько я за все время не видела. То ли из-за того, что пятница, то ли под Новый Год, яблоку негде упасть. Все ходят, через плечо заглядывают. Не знаю, когда теперь будет новая глава. Хотела сегодня выложить, но в таких условиях я не могу ничего сделать. Отвлекают!

---

Погода сходит с ума. То холодно, то жарко. То есть для зимы -5 уже тепло. Интересно, на Новый Год будет идти дождь? Или ударят морозы -40?

---

- Мой господин!
Аракаси резко позвернулся. Как могло случиться, что он не слышал ее шагов? Прислужница в простом белом платье склонилась перед ним, подавая чашу для омовения рук. Он окинул девушку взглядом знатока. Потупленный взор, губы полуоткрыты, по щекам разливается нежный румянец, ресницы трепещут… Как хороша!
- Встань.
Она грациозно поднялась, держа глаза все так опущенными. «Высоковата, но фигура хороша», - снова подумал Аракаси, оценив и крутой изгиб бедер, и округлости груди, виднеющиеся в распахнутом вороте. Темные соски просвечивали сквозь тунику, приподнимая тонкую ткань. Мужской взгляд скользнул по женскому телу, Аракаси облизнул губы.
- Как твое имя, девушка?
- Айоша, господин.
- Ты недавно служишь в поместье?
- Да, господин. Я сестра Томы, помощника садовника. Я прислуживаю воинам светлейшей госпожи.
Аракаси окунул пальцы в воду, разогнав розовые лепестки, и вытер руки о полотенце, свисающее ей на грудь, нечаянно коснувшись обнаженного плеча девушки. Она зарделась еще ильнее и опустила голову.
- Ты из КЗЖ?
- Нет, господин. Я всего лишь бедная прислужница.
Она казалась целомудренной, но Аракаи не мог оторвать взгляд от ее бедер. Гибкая как ива, стройная, как императорский клинок. Кожа манит прикоснуться, распущенные волосы зовут зарыться в них руками. Вдохнуть будоражащий женский запах, почувствовать, как тычется в ладонь возбужденный сосок… Мастер оборвал свои мысли, с некоторым трудом отвел глаза и велел ей идти на кухню. Девушка упала на колени, коснулась лбом земли, все так же грациозно поднялась и удалилась. Аракаси подчеркнуто не смотрел ей вслед, хотя чувствовал пляску ее бедер под легкой тканью.
Теперь Люджан издалека услышал шорох ее маленьких сандалий. Его возлюбленная вышла из-за деревьев, закутанная в белый плащ. Луна словно обливала ее светом.
- Мой господин? - голос Айоши был как всегда тих и нежен.
- Подойди.
Она приблизилась, медленно и будто нерешительно. Из-под ресниц блеснул влажный взгляд. В темноте густая бирюза ее глаз отливала зеленью, а бледное лицо в обрамлении темной массы пышных волос казалось еще бледнее. Люджан протянул руку и снял плащ с ее плеч. Как всегда, в первую минуту Айоша вздрогнула от его прикосновения, в чарующих глазах мелькнул испуг. Но она тут же расслабилась и подалась к нему, доверчиво касаясь кончиками пальцев его полированных доспехов.
- Не бойся, - попросил он в который раз. Чувствуя необоснованную нежность к этой полуженщине-полуребенку, он старался ласкать ее как можно деликатнее, чтобы даже ненароком не причинить боль. То, что она дарила ему в ответ на ласку, нельзя было описать никакими словами. Не раз и не два Люджан думал, что эта девушка могла быть любимой наложницей врага Акоми, не раз напоминал себе об участи Теани – но бирюзовый взгляд неизменно смывал все сомнения. В Айоше была глубокая невинность, чистота, отличающая ее от других виденных Люджаном женщин, необычайная привлекательность смешивалась в ней с девичьей наивностью. Ее божественное тело источало страсть, но прозрачные глаза напоминали об ауре невинности, окружавшей ее. Мужчины только смотрели ей вслед, но не смели дотронуться.

---

Ничто так не утомляет, как долгая болезнь. Лежишь и лежишь на спине, смотришь в потолок. Там трещина рядом с лампой, изученная досконально. На краях белая краска слегка вздулась и немного пожелтела. До малейшего изгиба я эту трещину изучила.
Мой друг, мой утешитель и мой собеседник, белый больничный потолок. Закрывая глаза, я перед собой видела все то же, белое ничто, прежде чем провалиться в сон. Сначала мне снились цветные сны, я еще помню, потом не снилось ничего, а в последнее время стали приходить сны черно-белые, выхолощенные, пустые, такие же, как и мои дни.
Я уже и ждать перестала. Представляла себя с утра бабочкой и мысленно заворачивалась в куколку. Научилась впадать в такой сон, когда вроде как и слышишь все и видишь, но тебя ничего не трогает. Чувства давно не тревожили меня, и редкие явления медсестер в белых халатах не нарушали ровного течения этого сна. Дни выцветали, пока не стали такими же черно-белыми, как и ночи; и потом между ними не стало разницы. Я еще помню озабоченное лицо медсестры, которая чаще других приходила ко мне, беззвучное шевеление губ, движения рук перед глазами. Тогда это стало таким бессмысленным. Я смотрела на нее, пока бледный овал ее лица уплывал вдаль, растворяясь в белом мареве. Потом само слово «смотреть» стало таким же бессмысленным, и наступила ночь.
Ночь окутала, приняла в объятия. Никогда я не боялась темноты, и теперь она меня не испугала. Я только подумала, что вот так, должно быть, умирают, и очень удивилась, что еще помню себя и могу удивляться. Я плыла, покачиваясь на невидимых волнах, мне было так хорошо и спокойно, как давно не было. Ничто и нигде, и никто больше ничего от меня не ждет. Я бы не смогла себе описать этот миг облегчения, если бы мне пришло в голову сделать это раньше. Пока я думала, в моей уютной ночи загорелась звезда. В такой темноте сложно оценить расстояние, но этот свет был такой маленький и в то же время яркий, что я подумала – он очень далеко. Но искра стала расти, приближаясь ко мне, а может быть, это я к ней приближалась. Я не могла отвести от нее глаз, несмотря на то, что свет становился все ярче, и наконец охватил все вокруг меня.
Я не знаю, в какой момент белое стало болью. Не стало больше темноты, в которой можно было спрятаться. Я вся была на виду, как если бы что-то просвечивало мою душу до самого дна, и это было мучительное чувство. Я забыла, что такое бывает, я очень хотела вернуться в свою ночь, но меня никто не слышал, даже я сама. Я кричала, не слыша себя.
И вот тогда этот ужасная тишина в ушах сменилась шумом.
Я поняла в тот миг, что отдала бы все, лишь бы не слышать этого. Потому что это было еще более ужасающе: бездонное, бесконечное, оглушительное ничто, полное нечеловеческих голосов. Я будто бы даже не слышала их, а чувствовала. Всем телом или всей душой, я не знала, чем, я только хотела, чтобы это прекратилось. Пусть меня оставят в покое, молила я, пусть это прекратится, господи, если ты есть, я сделаю все что угодно, лишь бы это прекратилось…
Голоса резко замолчали, будто кто-то повернул ручку громкости, и я стала падать. Почти забытое ощущение пустоты и движения, сначала страшное, а потом почти приятное. Это было так долго, что я уже успела устать, и привыкнуть. Начать моргать и оглядываться, замечать, что у белого есть оттенки, что какие-то лучи света кажутся желтее, а какие-то отливают зеленым, и что лучи не смешиваются, но переплетаются, и все больше кажутся трубами, по которым течет туман серебряный, а где-то золотистый; и этот туман в одних местах гуще, а где-то реже, и цвет у него меняется чем дальше, тем сильнее. Я увлеклась так, что не заметила, как погас свет.
Как будто из горячего в холодное окунули, невыносимо холодное, такое, что обожгло, я вскрикнула от неожиданности, дернулась всем телом, и тут вспомнила, что тела у меня и нет… Я падаю в черную бесконечность, кричу снова беззвучно и будто чувствую, как все шире открываю рот – но это единственное, что я еще способна чувствовать. Это внезапно и мучительно всеобъемлюще, но сразу так отличается от всего, что было, что я с благодарностью пью эту боль. И похоже, что тело у меня все-таки есть. Чувствую, содрогаясь каждой нервной клеточкой, и как никогда четко осознаю смысл выражения «Боль – это жизнь». Боль это жизнь, боль это жизнь, - шепчу я, и постепенно начинаю слышать свой шепот. Слышать тоже больно, но я живу, я с каждым вдохом ощущаю все больше, темнота вокруг уже пронизана прожилками света, звуками, шепотами, криками, я даже слышу музыку – где-то далеко, так что она превращается в едва различимый гул. Даже у боли появляется какая-то направленность, все тело как в огне, а вот ног я совсем не чувствую, и так благодарна за это. С каждым вдохом в груди словно проворачивается нож, но не дышать я не могу. Это мое тело хочет жить, оно цепляется за жизнь каждой клеточкой, все, что мне позволено, это не мешать ему.
И оно постепенно справляется. Жжение в легких утихает, и мне больше не кажется, что с меня содрали кожу. Можно поднять руку, повернуть голову… можно открыть глаза. Захочу ли я видеть, что произошло?
Захочу ли я видеть, слышать, чувствовать… снова…
Меня не спрашивают.
Первое, что я осознаю: у меня дрожат руки. Скребут по земле, а под пальцами песок, круглые камушки, острые камушки, холодные твердая поверхность, неровная, изломанная… Я свожу пальцы вместе, тело слушается плохо, но ощущения меняются. Я провожу по излому плиты, и кажется, режусь, пальцам мокро, но я чувствую! Чувствую!
Это удивительно, но я уже не удивляюсь. Слишком устала за эти – сколько? Пару минут? Часы, дни? Вечность? Если это было Чистилище, то я сделаю все, лишь бы снова не попасть туда.
Я выдыхаю. Неожиданно громко получается, я не привыкла слышать себя. Я вообще не привыкла слышать. Слишком долго пролежала в той палате под белым потолком, ничего не чувствуя. Необратимые повреждения мозга, - говорили они. Ничем нельзя помочь. Они и не помогли, только поддерживали жизнь в том моем искалеченном теле, которое в отличие от этого хотело только одного, чтобы его оставили в покое.
Я бы не возражала против покоя и сейчас, но воспоминания о пережитом заставляют двигаться. Сейчас я готова думать, что белый свет мне привиделся, что это были галлюцинации воспаленного мозга, но оставаться на месте невозможно. Я ведь могу двигаться! Как же я буду лежать неподвижно?!
По крайней мере, надо оглядеться. Ведь у меня… у меня есть глаза?..
Страх захлестывает волной, он почти парализует, а вдруг я не смогу видеть, это какой-то глупый иррациональный страх, но он проходит сразу, как только я распахиваю глаза. Я понимаю, чего я боялась. Что будет все тот же потолок…
Надо мною небо. Бесконечное, синее, полуденное небо в разломе мраморного купола. На него можно смотреть бесконечно, я смотрю, пока неожиданная резь не заставляет меня сморгнуть, и чувствую мокрую дорожку на лице, и снова смотрю, не обращая внимания на слезы.
Кто бы ты ни был, спасибо тебе. Я снова живу.
Я в пустынном месте, похожем на разрушенный город. Вокруг поднимаются к небу колонны, и небо проглядывает сквозь дыры в куполе. Площадка как будто курится дымом. Я изо всех сил напрягаю глаза, пытаясь рассмотреть все в деталях, а зрение понемногу восстанавливается, и я наконец я понимаю, что эта дымка – медленно оседающий песок.
- Что за...
Кашляю, содрогаясь всем телом. Кажется, будто этот песок внутри, дерет мне горло. Говорить нет никакой возможности. Пытаюсь свернуться в клубок, и понимаю, что лежу у кого-то на коленях. Рука накрывает мою голову и успокаивающе гладит, пока приступ не проходит.
Боже, нет, я не хочу жить с раком легких...
Нет, не обращай внимания. Я хочу жить. Хоть как.
Поднимаю голову и встречаюсь взглядом с незнакомым мне человеком. Он смотрит на меня со странным выражением в глазах.
- Ты еще живой? – спрашивает он с утвердительной интонацией, и кивает, отвечая сам себе. – Ну конечно. Они знают свое дело.
«Кто такие они», - думаю я. Шевелиться лень, тело ощущается как огромный тяжелый камень. Неподъемное. Я лежу у него на коленях, моя голова у него на сгибе локтя. Он держит так осторожно, обнимает бережно, что я начинаю чувствовать себя чем-то очень хрупким. Голос пока мне не подвластен, поэтому я продолжаю оглядываться. Где мы? Какой-то пустой город. Похоже на греческий Пантеон: обвалившийся свод и полуразрушенные колонны. Вокруг много песка. Тут тихо, но слышно, как снаружи бушует ветер.
Понимаю, как сухо у меня во рту. Хочется пить. Кажется, все бы отдала за глоток воды. Я непроизвольно облизываю губы, он это замечает.
- Хочешь пить? Потерпи. Воды у меня нет. Подожди, немного осталось.
Я обдумываю его слова. Немного осталось до чего? Мы потерялись? Нас спасут? Закрываю глаза, готовясь ждать. Все равно это тело ни на что пока не способно, даже ему надо отдохнуть от пережитого.
- К-к-где мы, - выдавливаю я из горла. Похоже на хриплое карканье.
- Ты больше не зовешь меня по имени?
Я снова открываю глаза, вопросительно смотрю на него. Вот бы я еще знала, как его зовут. Он качает головой.
- Тебе всегда можно было. И ты даже не спрашивал.
До меня начинает доходить, что он так и обращается ко мне в мужском роде. Это неправильно, я… ведь я девушка! Я... ведь девушка?!
- Я не мальчик…
- Я знаю.
Его улыбка становится совсем грустной. А я снова пробую говорить.
- Почему мы в этом месте?
- Я больше не хотел, чтобы нам кто-нибудь мешал.
Я поворачиваю голову, рассматриваю его то под одним углом, то под другим. Он кажется ожившей статуей какого-нибудь древнего бога. Трещины, пересекающие красивое, точеное лицо, только усиливают впечатление.